Когда собираются вместе за самоваром или бутылкой вина несколько русских людей, можно с математической точностью утверждать, что разговор пойдет о поэзии. Вялый этот разговор начнется наверное с Пушкина, перетечет на Тютчева с Фетом, а там уж доберется и до современника нашего, положим, какого-нибудь поэта Т., героя газетных вырезок, выписавшего или произнесшего с подмосток что-нибудь этакое.
Шел такой разговор лениво и неспешно, и вдруг одна из дам неожиданным энергичным броском руля сразу повернула неуклюжий широкобокий корабль вялого разговора из узкого шаблонного канала, где корабль то и дело стукался боками о края канала, — сразу повернула и вывела этот корабль в широкое море необозримых отвлечённых предположений.
Именно она сказала:
— А что бы вы, mesdames, сделали с Т., если бы этот ужасный негодяй попал в ваши руки?
— Ах, ах, — сказала с бешеной ненавистью вторая дама, то, что называется — роскошная блондинка, и даже сверкнула большими серыми глазами. — Я не знаю даже, что бы я с ним сделала! Я… я даже руки бы ему не подала.
— Тоже… — кисло улыбнулась худощавая. — Придумали наказание. Нет, попадись мне в руки Т., я знаю, что бы я сделала с ним.
— А что именно?
— Я? Я бы выстрелила в него!!!
— Ну, это тоже ему не страшно, — скривилась, подумавши, третья дама, та самая, которая перевела разговор в другой галс. — Нет, попадись мне в руки Т., я бы уж знаю, что бы а сделала! Узнал бы он, почём фунт гребешков, узнал бы, как губить бедную Россию!..
— Ну, а что? Что бы вы ему сделали?
И сказала третья дама свистящим шепотом, как гусёнок, которому птичница наступила на лапу:
— Я бы купила булавок… много, много… ну, тысячу, что ли. И каждую минутку втыкала бы в него булавочку, булавочку, булавочку… Сидела бы и втыкала.
— Только и всего?
— Ну, а потом отрезала бы голову и выбросила свиньям!
— Только и всего?
Бедная фантазией худощавая обвела сердитым взглядом насмешливые лица и отрывисто закончила:
— А после этого воткнула бы в него ещё тысячу булавок!!

А как бы вы поступили с бедным Т., который произнес на публике в талантливых стихах хулу на что-нибудь, важное вам, к примеру, на самую православную веру?

- Как взяли? - спрашивал я, вскочив с постели и щупая голову, чтоб знать, сплю я или нет.
- Полицмейстер приезжал ночью с квартальным и казаками, часа через два после того, как вы ушли от нас, забрал бумаги и увез!
Я не мог понять, какой повод выдумала полиция, в последнее время все было тихо. О. только за день приехала... и отчего же ее взяли, а меня нет?
Сложа руки нельзя было оставаться, я оделся и вышел из дому без определенной цели. Это было первое несчастие, падавшее на мою голову. Мне было скверно, меня мучило мое бессилие.
Бродя по улицам, мне, наконец, пришел в голову один приятель, которого общественное положение ставило в возможность узнать, в чем дело, а может, и помочь. Он жил страшно далеко, на даче за Воронцовским полем; я сел на первого извозчика и поскакал к нему. Он встретил меня причитаниями.
- Ведь вот я вам говорил, всегда говорил, до чего это доведет... да, да, этого надобно было ждать, прошу покорно, - ни телом, ни душой не виноват, а и меня, пожалуй, посадят; эдак шутить нельзя, я знаю, что такое казематы.
- Поедете вы к князю?
- Помилуйте, зачем же это? я вам советую дружески: и не говорите об О., живите как можно тише, а то худо будет. Вы не знаете, как эти дела опасны - мой искренний совет: держите себя в стороне; тормошитесь как хотите, О. не поможете, а сами попадетесь. Вот оно самовластье, - какие права, какая защита; есть, что ли, адвокаты, судьи?
- Да за что же хотя бы ее взяли? - спрашивал я.
- За нарушение устоев! - волновался мой приятель, - за святотатство невиданнейшее!
После с оказией я узнал, что О. оказалась в женской камере по обвинению в оскорблении величества. Дескать, в публичном месте смеялась над тем, что Николай написал о себе “хозяин земли русской” в переписном листе. Суфражисткам в России такое не прощали.

Как следует поступить с негодной суфражисткой, смеявшейся над царем?

Поднять такой величины вопрос, как положение еврея в России и о положении России, имеющей в числе сынов своих три миллиона евреев, - я не в силах. Вопрос этот не в моих размерах. Но некоторое суждение мое я всё же могу иметь, и вот выходит, что суждением моим некоторые из евреев стали вдруг интересоваться. С некоторого времени я стал получать от них письма, и они серьезно и с горечью упрекают меня за то, что я на них "нападаю", что я "ненавижу жида", ненавижу не за пороки его, "не как эксплуататора", а именно как племя, то есть вроде того, что: "Иуда, дескать, Христа продал". Пишут это "образованные" евреи, то есть из таких, которые (я заметил это, но отнюдь не обобщаю мою заметку, оговариваюсь заранее) - которые всегда как бы постараются дать вам знать, что они, при своем образовании, давно уже не разделяют "предрассудков" своей нации, своих религиозных обрядов не исполняют, как прочие мелкие евреи, считают это ниже своего просвещения, да и в бога, дескать, не веруем. Я знавал в Петербурге одного такого человека, который отказывался от “предрассудков” и даже поступил в Санкт-Петербургский Университет под выдуманной фамилией и едва не выучился на юриста. Однако же, когда его выгоняли с позором, он вполе молился именно что сорокавековому Иегове. Да и странно было бы по-иному: еврей без бога как-то немыслим; еврея без бога и представить нельзя.

Согласны ли вы с изложенной позицией? Как бы вы решили еврейский вопрос?

До Родионова уже сидел гость. Родионов его знал, — да и кто в нашем городе кого не знает? Все друг другу знакомы, — только иные раззнакомились, поссорясь.
То был земский врач Георгий Семенович Волков, маленький — еще меньше Родионова — человек, с прыщавым лицом, остреньким и незначительным. На нем были синие очки, и смотрел он всегда вниз или в сторону, как бы тяготясь смотреть на себеседника. Он был необыкновенно честен и никогда не поступился ни одною своею копейкою в чужую пользу. Всех, находящихся на казенной службе, он глубоко презирал: еще руку подаст при встрече, но от разговоров упрямо уклонялся. За это он слыл светлою головою, как и Родионов, хотя знал мало и лечил плохо. Все собирался опроститься и с этой целью присматривался, как мужики сморкаются, чешут затылки, утирают ладонью губы, и сам наедине подражал им иногда, — но все откладывал опрощение до будущего лета.
— Да, вот вы теперь видите, какова провинциальная среда? Я всегда говорил, что единственное спасение для мыслящих людей — сплотиться, и я радуюсь, что вы пришли к тому же убеждению.
Волков сердито и обиженно фыркнул. Родионов посмотрел на него боязливо. Волков презрительно сказал:
— Мыслящие люди! — и опять фыркнул. Потом, помолчав немного, заговорил тоненьким, обиженным голосом: — Знаем уж, что это еще за мыслящие люди!
Родионов нерешительно начал:
— Но вы, Георгий Семенович, не берете в расчет, что не всегда от человека зависит избрать свою деятельность. Иной и хотел бы, может, войти в народное положение, к земле приблизиться, но идет в университеты. Ни по чему, только по одной сословной традиции.
— Вы еще скажите, может быть, что они в чиновные мундиры да в дворянский строй влезают по сословной традиции! — проворчал Волков. — и на казенный кошт питаются тоже по семейному наследству. Мыслящие люди! Это вы, брат, загнули. Мужик, может, в поле батрачить идет по сословной традиции, а эти ваши мыслящие люди — они от ничегонеделания в мыслящие выбиваются! Жрут много, знать!
Родионов протер от поту раскрасневшееся лицо.

Помогите нашим героям разрешить проблему сословного разделения. Прав ли Волков? Или оба они заблудшие овцы, интеллигентишки?

Для предъявления царю была составлена петиция, которая, хотя и является продуктом творчества представителей различных социальных сил, все же явственно носит на себе отпечаток настроений питерского пролетариата, окончательно утверждавшего ее на своих собраниях.
В этой петиции говорилось о том, что они, "рабочие и жители г.С.-Петербурга, разных сословий", с женами, детьми и старцами, пришли к нему, к государю, искать "правды и защиты".
"Мы обнищали, - писали они, - нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к paбам, которые должны терпеть горькую участь и молчать".
"Нет больше сил, государь! Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук".
В петиции дальше перечисляются требования: амнистии, нормальной зарплаты, постепенной передачи земли народу, политических свобод и созыва Учредительного собрания. "Самая главная наша просьба, - гласила петиция, - призвать представителей земля русской от всех классов, от всех сословий". "Пусть тут будут и капиталист, и рабочий, и священник, и доктор, и учитель".
Эти краткие выдержки из петиции вполне ясно говорят о той наивной, детской вере в царя, которая владела умами рабочих, говорят о том, что классовое сознание рабочих еще не проснулось, что нужна была еще встряска, чтобы рабочий класс сбросил с себя груз давивших его предрассудков и обратил свои силы на борьбу со всем тем, что его угнетало и эксплоатировало.
И, как известно, такую встряску рабочий класс получил. Против него, идущего к царю с просьбами о милости, были брошены регулярные войска, которые на поле сражения с массами, вооруженными только портретами царя да иконами, оставили более тысячи убитыми и двух тысяч ранеными.

Каковы, по вашему мнению, причины Кровавого Воскресенья?

Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упала друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загремели сходни...
— Константинополь… Русский город! — вздохнул, шелестя, поручик. — место русской славы!
В десять часов утра, солнечного, жаркого, счастливого, с криком мечетей, с базаром на площади перед гостиницей, с запахом соли, дегтя и опять всего того сложного и пахучего, чем пахнет большой приморский город, с чайками, несущимися на Босфором, они взяли кофе с рюмкой коньяку.
— Русский город, Павел Аркадьевич! — повторил поручик. — Великой России дом, второй Рим! Представьте, как бы смотрелся посреди этой акватории броненосный крейсер «Пересвет»!
— Вам бы все воевать, батюшка Андрей Николаевич, — отвечал его собеседник, низенький человек в горчаковских очках на похожем на картофелину носу, — вам бы Россию от океана до океана, да чтобы немцы да французы перед нами кланялись.
— И верно, — отвечал поручик, рассеянно глядя на рыбацкие шаланды, трущиеся бортами у самого берега, — да это все фантазии, конечно, но уж больно хочется, чтобы разлилась Россия как море, как поле бескрайнее чтоб была! Широкий я человек, что поделать, широкий!
— Широкий, да вас бы сузить! — смешливо протянул низенький, — Вам бы в государственный совет да в Ставку, такой талант воображения пропадает! Да может, и славно, что вы не там. В новом веке, батюшка, уж не до войн. Никто уж, думаю, ни на кого завоевывать не пойдет, теперь по-другому дела устроены, теперь договариваться надо, торговать! Границы отменить да караваны пускать!
— Торговать! — сказал поручик, — Видывали! Чтобы русский человек — торговал! Русские, Павел Аркадьевич, по натуре своей солдатская кость, офицерская выправка! Русским с европейцем вместе только один путь — гусарским эскадронам границы не помеха!

А каким вы видите русский путь? Сходен ли он с европейским, или все же особый? Кому должен принадлежать Константинополь?

На бледном, чрезвычайно продолговатом личике этого ребенка и вообще во всей его наружности было что-то такое, что невольно обращало на себя внимание; этот тоненький нос с легким, едва приметным погибом на середине, узенькие губы, приятно загнутые по углам, чистый, правильный очерк головы, нежные черты прозрачного личика и тоненькие тщедушные члены отличали его сразу от известного уже типа коренастых, грубо обточенных детей крестьянских. Особенно поражали в ней эти черные выразительные глаза, которым необыкновенная бледность и худоба щек придавали еще более блеску и величины. Он лежал на сухой стерне, глядя в небо, молча, ни единым звуком не выдавая своего голода. Мать пятясь отходила, слезы текли по ее щекам, но и она не произносила ни слова.
В хлипкой избе сидел перед пустым столом муж.
Жена присела на скамейку и зарыдала на всю избу. У мужика захолонуло в сердце.
— Ну! — вскричал он, — что ж теперь-то! Господь невинную душу!.. А нам голодать! О нас-то подумай! Баба!
Смущение бедного мужика было так велико, что он несколько времени ходил как угорелый по избе, заглядывал без всякой нужды во все углы, поправлял то крышку пустой кадки, то солоницу, то кочергу и наконец вышел из дому, позабыв даже накинуть на плечи полушубок. Женский вой сопровождал его до самой улицы.

Крестьянские женщины часто вынуждены были оставлять детей, которых невозможно было прокормить, умирать в поле. В некоторых случаях вынуждал ее к этому не столько голод, сколько нормы патриархального общества. Что бы вы сделали, чтобы избавить русских крестьян от этого жестокого обычая?